Выбор редакции
Комментарии
увеличить шрифт
  • A
  • +A
  • +A

Блоги. Пушкин: между узурпатором и самозванцем

  • 09:23, 27 февраля 2017
  • Комментариев[1]
Книга Захара Прилепина "Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы", представленная авторов в Саратове даже раньше, чем в столицах, заставила меня вернуться к банальной, конечно, идее – о вечной актуальности Пушкина. Правда, мне интереснее не "военный", как у Захара, Пушкин, а политический. Очень современно звучащий, кстати.

Возможно, пушкинистами отмечен эта весьма любопытная у Александра Сергеевича парность, а может, и нет – законный царь у Пушкина идет рука об руку с самозванцем ("законность", равно как и "самозванство" - всегда благодатная почва для нюансов с интерпретациями, но речь сейчас не о них). Драму "Борис Годунов" можно воспринять как напряженный диалог царя Бориса и претендента на престол Григория, коммуникацию узурпатора и самозванца, взаимодействие убийцы и призрака, принявшего плотский облик убитого отрока и пришедшего за ветхозаветным мщением…

Диалог продолжается, разрастается, приобретая метафизические свойства и обертоны. Общеизвестно, насколько Пушкина занимали личность и дела Петра

Великого, и как менялось отношение поэта к царю, который "Россию поднял на дыбы" (и на дыбу, увы). Начатый в 1827 году, задуманный как апологетический, роман "Арап Петра Великого", не был закончен. (Выскажу хулиганскую гипотезу о том, что его закончил Владимир Высоцкий двумя песнями, написанными для фильма "Сказ про то, как царь Петр арапа женил" - "Разбойничья" и "Купола". Песни в фильм Александра Митты не вошли, обе – признанные шедевры поэта Высоцкого. Переслушайте, перечитав "Арапа").

Поэма "Полтава", написанная в 1828 году, апологетический гештальт Пушкина закрыла рифмованным парадоксом по адресу Петра "ужасен – прекрасен". Уже в "Медном всаднике" (Болдинская осень, 1833 г.), лично запрещенном императором Николаем Павловичем к печати, настроения, состояние, а главное – концепция поэта меняется: МВ – упакованный в форму готического романа "самосуд неожиданной зрелости", как выразился через эпохи другой поэт. Пушкин подвергает жесткой ревизии свое прежнее петрофильство: державно-апологетическая риторика остается на месте (давно ушедшие в обиходную речь праздничные мемы петровской эпохи "дум великих полн", "В Европу прорубить окно" etc), однако меняется знак. Навсегда утверждается враждебность двух миров – державного и частного, бытового мира "маленького человека" (решившегося, в случае пушкинского Евгения, на подвиг юродства). Бронзовый Петр предстает инфернальным символом государственности, кентавром власти не только над пространством, но и над временем. Эдакий предтеча Черного Властелина Саурона.

Еще интереснее, однако, другое. В те же свои тридцатые и тридцатые своего века Пушкин увлекается другой крупной фигурой – казака Емельяна Ивановича Пугачева, объявившего себя спасшимся государем Петром III, и развязавшим масштабную войну против государства, имевшую многие признаки т. н. "консервативной революции", в том числе солидный старообрядческий бэкграунд.

Отметим некий параллелизм, зеркальность в работе Пушкина над образами Петра и Пугачева – две поэмы в первом случае, два законченных прозаических текста – нон-фикшн "История Пугачева" и повесть "Капитанская дочка" (опубликована в 1836 году) – во втором.    

В обоих случаях очевидна ревизия авторской концепции, перемена знака: "История Пугачева" - исследование добросовестное, но сделанное во вполне официальном и даже отчасти пропагандистском ключе. "Капитанская дочка" - роман с сильнейшим мотивом "благородного разбойника", и виной тому, надо думать, не вальтер-скоттовская матрица, но собственные размышления Пушкина о природе власти и русского бунта.

 Многие авторы вставали перед этим парадоксом: в "Истории Пугачева" Александр Сергеевич изобразил пугачевцев и вождя их настоящими зверьми (что, кстати, вполне согласуется с манифестами Емельяна Ивановича – написанными, надо сказать, близко к стилистике и орфографии современных воровских "маляв" — "И бутте подобными степным зверям"). И вообще пафос "ИП" – даже не лоялистский, но верноподданнический; так хроника и задумывалась, это был пушкинский бизнес-проект: "Пугачёв пропущен, и я печатаю его на счет государя (…) Государь позволил мне печатать Пугачёва: мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными)".

Тогда как в "Капитанской дочке" уровень авторской симпатии к Пугачеву заметно превышает фольклорную снисходительность к серому волку, которого не надо губить, поскольку он сумеет когда-нибудь сделаться полезным.

Известны на сей счет эмоциональные заметки Марины Цветаевой; Сергей Довлатов бросает реплику о том, что изобразить в пушкинские времена Пугачева сочувственно, все равно, что сегодня восславить Берию… (Сергей Донатович не дожил, но мы-то знаем, что ныне – это практически мейнстрим). Сравнение мятежного казака с эффективным госчиновником кажется неуклюжим, но стоит вспомнить хрущевские разоблачения Берии, где настойчиво звучал пропущенный через тогдашний официоз мотив самозванчества.

Отгадка – в самой творческой личности Пушкина, который мог позволить себе быть державником и революционером одновременно. (Бывали ли к нему претензии относительно строк "Самовластительный злодей!/ Тебя, твой трон я ненавижу,/ Твою погибель, смерть детей/ С жестокой радостию вижу" подобные тем, которые сто лет как преследуют Маяковского за "я люблю смотреть, как умирают дети"?). Александр Сергеевич мыслил не только художественными образами и буквами русского алфавита, но категориями исторической метафизики.

В современном исследовании пугачевщины "Вилы" замечательного писателя Алексея Иванова развернуты многие идеи, Пушкиным едва намеченные. И результат впечатляющий.

 Ну, например. Видимо, любая бунташная ситуация не просто вскрывает пассионарность, до времени скрытые возможности личности, но и заставляет крупную фигуру действовать вопреки прежней жизненной рутине, базовому опыту, навязанному социальному стандарту.

 Иван Белобородов, натуральным образом откосивший от службы в царской армии, становится самым успешным из пугачевских военачальников.

 Преступник и каторжник Афанасий Соколов (Хлопуша), предстает носителем добра, справедливости и персонажем ослепительного благородства. (Любопытно, что в знаменитой сцене с "господами енералами", Пушкин состарил Белобородова и значительно омолодил Хлопушу. Последний ему явно нравился больше).

Башкирский сепаратист Кинзя Арсланов до конца остается верен "русскому царю" Пугачеву, когда уже и казаки Емельяна продали.

Или к определению русского бунта как "бессмысленного". Алексей Иванов говорит о том, что устройство власти по принципу казачьего круга не приживалась среди определенных групп - горнозаводских рабочих Урала и крестьян Поволжья; идентичности этих сообществ всячески сопротивлялись прямой демократии. И это легко объяснить. Сообщества, где прямая демократия успешно функционировала - казаки, цыганские таборы, воровские общины, вайнахские тейпы (отсутствие государственных институтов при наличии судов по "понятиям", адатам и пр.) - объединены, помимо прочего, практикой криминального бизнеса. Будь то кражи, набеги, походы "за зипунами" и т. д. А вот законопослушным - централизовано законопослушным гражданам - прямая демократия, выходит, и не нужна. Отсюда кажущийся многим странным пушкинский эпитет.

 И – параллельно – историософское наблюдение. Российская история завораживает самим явлением самозванства, точнее – его беспрецедентной масштабностью. (Только в Англии феномен приобрел схожие параметры). Но вот что любопытно – самозванцы, реально способные претендовать на престол или даже занять его (случай Дмитрия I) проявляются только в противостоянии с прямыми узурпаторами. С Годуновым, Василием Шуйским (случай Тушинского Вора), Екатериной II. В другие времена, даже при наличии государственной шатости и династических проблем – сколько-нибудь значительных самозванцев не отмечено, видимо, по причине сохранения хотя бы частичной легитимности верховной власти в общественном мнении. Заметим также, что Дмитрий I и Пугачев – верхушка айсберга: известно, сколько "царевичей" (не обязательно принявших имя Дмитрия) зафиксировано в Смутное время – десятки; воскресших Петров III случилось даже больше, а оживший призрак убиенного императора широко шагнул и за границы Российской империи. 

Пушкин прямо обозначает конфликт "самозванец vs узурпатор" в "Борисе Годунове", и, по понятным причинам, кодирует его в "Капитанской дочке". Но шифр легко раскрывается – императрица Екатерина поначалу предстает перед Машей Мироновой, приехавшей просить за жениха, в образе некоей придворной дамы, и эта маска зеркальна и соприродна личине мертвого государя, водруженной на себя Емельяном Пугачевым.     

Комментарии - 1
Сортировать
  • По рейтингу
  • По дате
Добавить комментарий
Обсуждаемые новости
  • Сегодня
  • Неделя
  • Месяц
Поиск дешевых лекарств в аптеках Саратова
Архив новостей
  • «
  • 19 марта 2024
  • »
  • пн
  • вт
  • ср
  • чт
  • пт
  • сб
  • вс
  • 29
  • 30
  • 31
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 1
Нашли ошибку
x